Пресса о хосписе

Это по любви (продолжение)

05.07.2012

БГ (Большой город) поговорил с людьми, которые в силу профессии и образа жизни каждый день видят боль, горе, трагедии и смерть, — о том, что такое счастье и как его обрести.
Сергей Курков, онколог в фонде «Справедливая помощь»

«Мне очень нравилась биология в школе. Мы дачу снимали в Подмосковье, и я когда выходил в лес, то как будто в царство волшебное попадал. Я знал каждое дерево, где какие ягоды растут — прямо растворялся в этом лесу. И это детское восприятие волшебства природы перенеслось во взрослую жизнь, захотелось изучить, почему все так устроено. Но помимо того чтобы просто любить это дело, мне надо было куда-то девать свою энергию. И я пошел в медицинское училище имени Клары Цеткин. Потом работал в реанимации и одновременно учился в Третьем медицинском. Когда окончил интернатуру по онкологии, ординатуру, пошел в хоспис.

Мне нравилось направление «онкология», потому что это наука, которая дает возможность себя попробовать во многом: хирургии, химиотерапии, лучевой терапии. Когда я работал в хирургии, у меня состоялась переоценка ценностей. У нас больные делились на две категории — перспективные и бесперспективные. Обход, идет профессор, за ним свита ординаторов, интернов — и вот одному больному желудок удалили, и мы над ним полчаса стоим, спрашиваем, как он, что он. Следующий больной, брюшная полость вся оказалась в метастазах — стоим у него три минуты, говорим ему, что все удалили, хотя это не так, и идем дальше. Я понимал, что этих людей выпишут — и они будут выброшены просто в никуда. Мне было их жалко.

Паллиативных онкологов тогда в России не было. Онкологи просто не знали такого слова — «хоспис», хотя это непосредственно их работа. Да, человек уходит из жизни, но никто почему-то не задумывался о том, в каких условиях он уходит из нее. Я задумался и стал узнавать: прочитал, что в Москве есть такое заведение — Первый московский хоспис, и пошел туда работать, к Вере Васильевне Миллионщиковой.

Там мы познакомились с Елизаветой Петровной Глинкой (Доктор Лиза. — БГ), она помогала там как благотворитель, больше 20 лет назад. После ухода из хосписа я стал сотрудничать с ней в фонде «Справедливая помощь». Я там практически с самого начала, когда у нас не было еще офиса на Пятницкой и нас было всего четверо: Елизавета Петровна, я, секретарь и шофер.

Мои друзья, которые со мной учились, стали кто профессорами, кто кандидатами — они как врачи состоялись. Говорят мне: «Петрович, чего же ты не остался в хирургии? Зачем тебе?» А я просто кайф от этого ловлю. Я понял, что в хирургии и так много талантливых, хороших людей, без меня справятся. А здесь никто не работает, хотя такие больные тоже люди, те же самые румяные младенцы когда-то были. Им надо помогать. Сейчас никого из них нет в живых, но мне до сих пор некоторые их родственники звонят. И это так приятно. Хотя я же не вылечил человека, а просто помогал ему, когда он уходил.

Иногда бывает профессиональное удовлетворение от того, как я провел больного. У нас же нет больных, которые бы приходили через несколько лет и говорили: «Доктор, вы мне так руку вылечили, что я теннисистом стал». Все наши больные умирают. Остается только чувство профессионально выполненного долга — больной хорошо спал, хорошо ел, хорошее психологическое состояние было, не было мучений по уходу за ним, это такие идеальные случаи, и их так мало, честно говоря. У меня совсем недавно был больной, дедушка, на днях его похоронили — прямо классический такой уход. У него была опухоль головного мозга, предложили в Бурденко прооперировать, а у рака была большая распространенность, все в метастазах. И я сказал, что не надо делать операцию: «Ему 78 лет. Может выйти так, что просто получится человек в вегетативном состоянии». Я предложил просто провести грамотную терапию, чтобы он не мучился, и чтобы родственники получили нормальное общение с ним. Так и произошло. У них было четыре полноценных месяца, как будто он был здоров. Когда я его первый раз увидел, он был такой заторможенный. А потом увидел, как они с дочкой чай пьют, обсуждают какой-то фильм, гуляют под ручку — это радовало. Это маленькие радости, из которых складывается счастье. Человек счастливым бывает в редкие моменты. Не бывает такого: я прожил счастливую жизнь. Перед уходом мы все будем вспоминать лишь какие-то моменты, детство, влюбленности — яркие вспышки. А остальное — быт.

Умирание — такой же естественный процесс, как и рождение. Понятно, что слово «смерть» даже рефлекторно вызывает отторжение. Но смерть — это нормально, это такая же биологическая ситуация, как глотать, моргать, рожать, делать детей. Просто наш инстинкт самосохранения нам все время говорит: не думай об этом, не говори об этом. Но у нас во главу угла ставятся более модные тренды в медицине, чем уход человека из жизни. А ведь это происходит каждый день: миллионы людей уходят на этой планете, но мы предпочитаем не думать об этом.

Я для себя понял, что смерть никогда не бывает красивой. Как рождение, в общем-то, достаточно мучительный процесс, так и уход из жизни. Даже если человек ушел во сне, хотя и это большая редкость. Все люди хотят умереть тихо, безболезненно, оглянуться и сказать: «Как же я хорошо прожил эту жизнь!» — и заснуть и не проснуться. Но, к сожалению, какие-то избранные люди так уходят из жизни. Смерть никогда не бывает красивой, как в кино: попала в сердце пуля — и человек падает в ромашковое поле. Обычно это некрасиво, кроваво и, главное, больно.

Я столкнулся с выгоранием — ушел из хосписа в фонд, потому что перестал относиться к больным так, как раньше к ним относился. Каждый больной требует затрат эмоциональных, физических, и я настолько от этого устал, что понял: больше не могу. Но я все равно остался хосписным человеком.

Когда какое-то время я проработал у Глинки с людьми, которые, мягко говоря, попали в неблагоприятные социальные условия, я понял, что и не менял место работы. Я попал в тот же хоспис, только социальный. Потому что в хосписе лечат симптомы заболевания, а не болезнь — на нее уже никак нельзя воздействовать, на рак с метастазами. Тошнота — лечим тошноту, боль — убираем болевой синдром. Здесь то же самое происходит. Мы можем человека обуть, одеть, накормить, полечить. Но генез всех этих бед намного серьезнее. Эти люди нуждаются и в реабилитации, и в юридической консультации, и во многом другом. Мы залечили ранку, а причину — нет. У нас в обществе такой социальный рак, метастазы там и в центральных отделах, и в периферических. И мы занимаемся просто симптоматикой.

Работа с бездомными — это особенная благотворительность. Тут определенная внутренняя культура должна быть, отношение к любому человеку как к личности. Он валяется пьяный, со вшами, но он же человек, его же можно отмыть, привести в порядок — и он будет почти такой же, как все. И его судьба зависит от одного человека: 200 человек пройдут мимо, а один остановится и поможет. На этом и живем.

Я часто вспоминаю об одной больной из хосписа: у нее был сильный болевой синдром, ей кололи сильные наркотические анальгетики, но она понимала, где она находится и что она уходит. Это такой тип людей, который встречается очень редко: когда она уходила, то отдавала энергию людям. К ней зайти в палату всем было в радость, иногда вечером у нее все собирались. Меня это очень впечатлило».

Текст: Сергей Казаков Лена Краевская Елена Мухаметшина Светлана Рейтер

13 Июня